Восход - Страница 69

Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.

Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.

Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.

Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.

А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.

Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…

— Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..

— Что ты, колдун, там шепчешь? — обернулась ко мне Лена.

В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось — она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал:

— Ничего.

Она странно улыбнулась мне, приблизилась и, посмотрев в сторону Ивана Павловича, едва слышно, обдав меня теплым дыханием, произнесла:

— Не тревожься…

Это было то самое слово, которое она сказала тогда, когда я сидел у нее утром на кровати. Она лежала, спала, а я гладил ее щеки, не осмеливаясь поцеловать их. Я волновался тогда так же, как и сейчас. Она проснулась. Мать топила печку, не видела нас, и Лена сказала: «Не тревожься», — и провела по моей спине теплой ладонью.

Тогда меня это успокоило. А теперь?

— Не буду тревожиться, — собирая рамки с портретами в стопу, сказал я. Помедлив, добавил: — Никогда.

На момент она словно замерла, потом строго шепнула:

— И не надо.

Что мне ответить на это? А Иван Павлович все еще смотрит на картину и ничего не слышит, ни о чем не догадывается, что у нас тут происходит.

Охладев, я пробурчал сердито:

— И не будет.

Она посмотрела на меня, чуточку пригнулась, заглядывая в глаза, и, прищурив свои, насмешливо протянула:

— Не за-га-ды-вай.

«Сгорел», — решил я.

Щипнул ее выше локтя и получил удар за это по руке. Я окликнул Ивана Павловича:

— Друг! Ваня! Присох?.. Очкнись.

Он вновь протер глаза и, не обращая внимания на Лену, которая отвернулась к окну, спросил:

— Что же это, Петр?

— Как что? Картина.

— Все понятно. Это, прямо скажу… так просто.

— Вот-вот. Придумай картине название. Я тоже буду придумывать. И эта девушка… — указал я на Лену. — Кстати, Ваня, из тебя кавалер никудышный. Если ты влюблен в свою…

— Петра! — чуть не закричал Иван Павлович и погрозился.

— Не выдам, Ваня. Люби на здоровье свою Зою… но…

— Зачем? Что ты меня перед девушкой конфузишь? Это нехорошо. Ведь и я тебя могу… Ведь и у тебя тут есть какая-то Лена. А кому до этого дело?

Отомстив мне в самый раз, Иван Павлович рассмеялся. Какой довольный был его смех. А я притворился обозленным. Мне будто обидно стало перед девушкой.

— Врешь, Ваня, никакой Лены у меня тут нет.

— Зато была.

— Была, да сплыла. Я все-таки вас познакомлю. Это племянница Василисы.

— Будем знакомы, — он подал Лене руку и назвал себя. Лена сконфузилась и молчала.

— Ваня, она стесняется своего имени… И верно — какая несправедливость! Ну, скажи, как тебя зовут, — и я подмигнул Лене.

— Фе-фекла, — еле слышно прошептала Лена и отвернулась к окну.

Я заметил, как вздрагивают ее плечи от смеха, а было похоже, будто девушка плачет с досады.

— Фекла-а? — удивился Иван Павлович. — Это старушечье имя. Поп у вас в Горсткине, наверно, саботажник. Лучше не мог выбрать. Может быть, отчество хорошее?

— Емельяновна, — быстро подсказал я, чтобы не утруждать Лену.

— И отчество неподходящее. Мучное какое-то. «Мели, Емеля, твоя неделя».

Вошла Василиса и позвала нас к столу. Славная старуха уже успела сготовить завтрак, поставить самовар, наварить яиц и всему придать праздничный вид.

— Садитесь, гости дорогие.

Василиса называла каждого из нас по имени и отчеству, а когда глянула на Лену, я быстро подсказал:

— Приглашай свою племянницу Феклу Емельяновну.

— Садись, Феклуша, садись! — И Василиса фыркнула.

Разговор перешел на то, как мы нашли в этом доме картины. Особенно говорили про полотно, которое нас всех поразило.

— Мы возьмем все картины в город, — решил Иван Павлович.

— А большую поместим в Нардоме, — подсказал я.

Нет-нет да и взглянет Иван Павлович на Лену. Видимо, он только начал ее как следует рассматривать. Меня это забавляло и льстило. Как же, мой друг кое-что понимает в красоте. Его Зоя тоже прекрасна. Лена повеселела, щеки налились румянцем. Мы сидели рядом, словно жених и невеста. Василиса все улыбалась.

Отведя от Лены взгляд, он сказал:

— Итак, Петра, сегодня едем.

— Пора, пора. Я больше двух недель мотаюсь по уезду. Отдохнуть надо, отоспаться.

— Спать мало придется. Скоро созывается совещание комитетов бедноты.

Улучив момент, когда Василиса заговорила со своей «племянницей», я знаками спросил Ивана Павловича, как дело с Егором и Ванькой. Усмехнувшись, он на понятном нам языке принялся рассказывать: