Восход - Страница 63

Брат Егора, Ефрем, с бельмом на глазу, подозрительно покосился на нас и, кивнув на всякий случай, полез заглянуть сверху, с короба, много ли осталось зерна и не пора ли засыпать следующему помольщику.

В другое время я обязательно обследовал бы всю мельницу, забрался бы по лестнице наверх и оттуда, как с колокольни, оглядел бы поля, село, всю окрестность. Послушал бы, как свистит ветер, рассекаемый огромными крыльями, которые то с размаху клонятся до самой земли, то величаво поднимаются вверх, к небу. Осмотрел бы зубчатое колесо, соединенное с толстым сосновым бревном, на котором и укреплены крылья. Подивился бы на передаточную шестерню, вращающую большое бревно. Оно доходит до самого полуподвала, где гигантское колесо вращает два меньших колеса, соединенных с жерновами.

Интересно бывать на ветряных мельницах! В них так же весело и людно, как в кузницах. Всегда народ, разговоры, шутки, споры, смешные истории и всяческие деревенские новости.

И мельник в мучной пыли, в нечищеной одежде похож на могучего колдуна.

На мельницах, особенно на старых, много никому не нужных износившихся вещей.

Уж если их бросили когда-то в угол, так они и будут лежать там до скончания века, и назначений этих вещей не вспомнишь.

— Завозно, брательник, — сказал Ефрем, хотя Егор ни о чем его не спрашивал.

Вел себя Егор на мельнице, как чужой, молчал. И мы все стояли молча. Алексей, придерживая сверток, разговорился с одним мужиком. Федя пробовал муку — не крупно ли мелется. Ванька облокотился на огромный ларь, в который ссыпают гарнцы за помол, и раза два, открыв дощатую крышку, заглянул в него. Иван Павлович что-то обдумывал, а я невесть с чего, увидев в углу рамку, уставился на икону.

В ней под стеклом, покрытым густым слоем пыли, выставлено было изображение святого Николая-угодника, тощего и строгого старика. На всех мельницах можно найти такую икону. Николая-чудотворца принято считать самым честным из святых, вручать ему охрану мельниц и кузниц, блюсти в них порядок и защищать хозяйское добро.

Перед иконой лампадка. В ней до краев мучная пыль.

Муку мололи к престольному празднику и, конечно, для продажи на базаре. В Горсткине еще пять мельниц, но мельница Полосухина считается лучшей; на ней литые кремневые жернова какой-то особой ковки.

Иван Павлович подошел к Ваньке, что-то шепнул ему. Тот вздрогнул и кивнул вниз, где в яме крутились шестерни. Еще что-то шепнул ему Иван Павлович, и они, а за ними я направились к яме. Туда вела узкая лесенка.

Деревянное колесо с зубцами угрожающе скрипело. Того и гляди, зацепит за одежду.

— Вон, глядите, — едва расслышал я среди шума и скрежета колес Ванькин голос.

Он указал наверх, где виднелся недвижимый нижний камень, укрепленный на железной крестовине. Между верхним жерновом и нижним промалывалось зерно.

— Вот желобок, — указал Ванька на косо идущий от нижнего жернова четырехгранный желоб.

Он уходил вправо вниз, в глухую стену. Конца его не видно.

— Это самая жила и есть? — спросил Иван Павлович об этом потайном желобе.

— Она.

— А мука где?

— Мука?.. Вот где мука.

В полутьме мы не заметили, что правее в стене, покрытая пылью, маленькая дверка. Она так слилась со стеной, что, если бы не веревочка с узелком, мы и в жизнь не догадались бы о дверке.

— Открой-ка, — предложил Жукову Иван Павлович.

Ванька взял веревочку, дернул на себя. С дверки посыпалась пыль, и она открылась. За ней зияла черная яма.

Иван Павлович хотя и не курил, но всегда носил зажигалку. При колеблющемся свете огонька он всунул в яму голову, затем, выпачканный пылью, вылез.

— Что, — спросил я, — интересно?

— А ты посмотри сам.

Он передал мно зажигалку, и я всунул голову в отверстие. Яма была довольно просторная, — можно спуститься и повернуться в ней. Стены обиты тесом, частью заделаны горбылями.

Точнее — это походило на маленький погребок, один из тех, которые мужики роют под полом в своих избах для хранения продуктов.

Я спустился в яму. Она неглубока. Первое, что я увидел, — это закрытый ларь в углу. Сверху наискось в крышку входила четырехугольная палка. Без труда сдвинул с ящика доску. То, что я принял за палку, оказалось отводным, сбитым из четырех дощечек желобком — «жилой». Из отверстия, как ручеек, тонкой струйкой, вернее — толчками, стекала в ларь мука.

В ящике муки набралось немного. Меры полторы-две. Сверху она лежала бугорком, а ниже разровнена и примята. В другом углу ямы лежала длинная проволока. Видимо, ею пользовались для прочистки этого таинственного желобка.

Не закрывая ларя, я выбрался из ямы.

— Что там? — спросил Иван Павлович.

— Теперь ты сам полезай.

Забрался туда и предчека. Быстро вылезши, он чихнул и засмеялся.

— Ловко!

— Пещера Лейхтвейса, — ответил я.

Федя заявил:

— Надо помольщикам показать.

— Подожди, — сказал Иван Павлович. — А как под вторым жерновом? И там есть?

— Туда трудно добраться. Я сейчас попробую.

Лезть под второй жернов было опасно. Захватит зубцом за пиджак, втянет между шестернями — и конец.

Над ямой кто-то остановился. Затем, нагнувшись, спросил:

— Нашли, что ль?

К нашему удивлению, это был Егор. Голос безразличный, даже с оттенком радости. Видимо, он следовал пословице: «Семь бед — один ответ».

— Механика у тебя ловкая, — с восхищением сказал ему Иван Павлович.

— У многих мельников так.

Мы с Иваном Павловичем выбрались из ямы, отряхнулись.

— Много капает? — спросил предчека.