Восход - Страница 78

— Да, в чеку попадешь — горя хлебнешь.

— Один Брындин чего стоит, — добавил кто-то тихо.

— За зря не возьмут, — снова вступил голос.

— Не возьмут? Говори! Егора Полосухина за что взяли?

Мы с Иваном Павловичем насторожились. Стало быть, здесь уже знают. Хотя это не мудрено.

— Мельника из Горсткина?! — удивился кто-то. — Да у него, когда сундуки трясли, полтора пуда чистым золотом нашли. Зо-о-олотом. Мильен! А керенок столько, что если попам ризы из них шить, на всех попов и дьяконов в нашем уезде хватит.

— И еще останется долгогривому анхирею на одеялу с женой.

— Архиреи не женаты, — объяснил кто-то.

— Говори больше! В Пензе у него женский монастырь совсем рядом. А монашки — ну яблочки!

— Э-эх, черт! Мне бы, вдовцу, одну овцу. Я бы…

Захохотали. То спорили ожесточенно, то смеялись над крепкой шуткой. Не скоро поймешь, кто чего хочет — кто за Советскую власть, а кто против. Кто-то перевел разговор от комбедов и дезертиров к большевикам.

— Кто эти большаки, кто? — вопрошал хилый мужичонка в расстегнутой серой рубахе. — А я знаю, кто они. Нарошные люди. Так, шаляй-валяй. А во-он, глядите. — И мужичонка указал на урядника. — Этта взаправдышный большак. Берет и себя не забывает.

— Аристов не хуже.

— Ему простительно. У него отец порядочный. Мясом торгует в своей лавке. Только нынче вроде ему полной воли не дают.

— Дадут, дадут, — раздался от стола, который стоял ближе к окну.

— Это когда же?

— Терпеть надо. Вот отсекут большевиков от коммунистов, разведут в разны стороны, тут тебе, глядь, и эсеры. И все пойдет порядком.

— Слышь, эсеры хотят головы крушить и большакам и коммунистам. Это как понять?

— Завтра спроси на базаре, — посоветовали ему.

— Кого?

— Начальника милиции. Он у них, у эсеров, главный. А тот, — указал на урядника, — тоже у Жильцева в милиции состоит.

— Василий Антоныч?

— Он самый.

— Да ведь он же был урядником при царе.

— Был урядником, а теперь эсером. Вот раскуси и лопай, не подавись.

Хозяйка отошла от нас к соседнему столу, за которым сидели женщины и басовитый мужчина, а с ними парень в вышитой бордовой рубахе.

Сквозь беспорядочный спор и галдеж до меня доносились только отдельные слова. Говорила больше всего женщина. Повернувшись так, чтобы можно было видеть их лица, я внимательно стал вслушиваться.

Здесь, в чайной, в еще большей степени, чем в кузнице или на мельнице, люди говорят то, о чем думают, и столько, сколько душа пожелает. Здесь сама жизнь, как она есть. В газетах того не прочитаешь, на собраниях не всегда услышишь.

— А ты, Сережа, слушай, что тебе говорит крестна! — распаленно кричала женщина, видимо подвыпившая. — Почему они допрежь не отдавали за тебя Дуню?

— Но она-то, говорю, любит меня!

— Наладил: «любит», «любит». Ослеп совсем. Это ты ее любишь. А когда был пастухом, нуждались они в тебе? Ишь ты, слышь: «От двора метелкой погоним», — передразнила кого-то женщина. — Ведь это я сватала за тебя, когда царь на трону сидел. Я чуть не заплакала от обиды. А спихнули царя с трону долой, и тебя вроде секлетарем наняли в селе. Им теперь выгода.

— Какая же им, крестная, от меня выгода?

— А такая. Почнут их трясти, тут ты им и заступа, сподрушна родня… Зятек…

В разговор вступился мужик. Загудел вразумительным и веским басом:

— Они тебе, Сергунька, эту шалопыгу Дуньку вроде как подкуп сунут под бок. Пользовайся, мол, таким добром от нашего породья, да помни, не забывай. Мы, мол, тебя благодействовали, бедноту голую. Ты, мол, ведь катыш лошадиный, а что ж делать, власть. Не-ет, Сергунька. — Вдруг мужчина повысил голос: — Ты думаешь, они люди, душу имеют? Они волки.

И с такой силой стукнул кулаком по столу, что зазвенели чайные приборы.

— А не дай бог повернется власть в обрат! Он тебя, тесть самый, меж колен зажмет да чересседельником аль чем попало по тому месту, откуда твои ранены ноги растут.

— Что ты, крестный, назад ничего не вернется. И я не маленький. На войне был. Попробуй они только!

— Глуп ты, глуп, Сережа, — опять вступилась крестная. — Ты еще не испытал, не знаешь, какая сила в бабе. Вцепится в тебя и будет вертеть в руках, как веретено на прялке. Тебе из другого дома надо невесту искать, а не из богатеева. Как оженишься на ней — и сам не углядишь, что променял советску власть на кулацку сласть. Случись грех, сядет какой царь на шею — и опять пасти тебе ихнее стадо на отрубах да на участках.

— А Дуня тогда как?

— Опять эта Дуня. Что ж, скажу! А вот как Дуня: нос торчком, хвост крючком — и к другому.

— Мы ведь записаны будем по метрикам, — не сдавался парень. Видно, крепко любил он Дуню.

— Развод разведут, — басом заключил мужик.

Они замолчали. Женщина и мужчина принялись пить чай. Только парень сидел как пришибленный.

Я посмотрел на Ивана Павловича. Слышал ли он хоть краем уха этот поучительный для нас разговор?

А печник Яков яростно, до хрипоты спорил с кем-то. Вот он встал, завернул рубаху. Я догадался, что он показывает свои раны. Некоторые женщины, послав кому-то проклятия, тихо всхлипнули. Яков, подстегнутый всеобщим вниманием, снял левый сапог, и я увидел его покалеченную ногу.

Иной раз военные шрамы убедительнее слов.

— Теперь кричите, ругаетесь. Да ведь Советская власть только-только народилась. Ногами еще не окрепла, как ребенок. А тут на нее и дуют со всех сторон разные Антанты с пушками, с пулеметами. Со всех тебе четырех сторон валят буржуи, палят с суши и с моря. А изнутри налипли, как ядовиты пауки, разны чужие, темные люди. Кусают, разъедают, язвят и все норовят за глотку схватить. Вот кто-то кричал: мол, эсеры свалят коммунистов…