Восход - Страница 35

— Шагай смелей! — прикрикнул на нее Федя. — Ишь крадется, как… тигра какая.

Я повернулся к Саньке спиной. Она подошла совсем близко, уже слышны ее шаги. А вот и совсем остановилась. Я нарочно молчу. Узнает или нет? Санька зашла сбоку. Я повернулся лицом к Феде. Зашла с другой стороны от Феди, который захохотал. Я отвернулся к крыльцу. Мать тоже смеялась. Пыталась Санька зайти со стороны матери, но я нахлобучил кепку.

— Да кто такой? — засмеялась и она.

— Узнавай, узнавай! — крикнул Федя.

— А вот сразу и узнаю.

Она зашла сзади, сдернула с меня кепку и так сильно повернула к себе, что я чуть не упал. Этакая силища! Верно, что солдат-девка.

— Легче! — посоветовал Федя. — Так человека изувечить можно.

Санька, оторвав от моего лица ладони, которыми я закрылся, всмотрелась в меня.

— Петя?! — удивленно спросила она.

— Здрасте, Саня! — Я низко, до пояса, наклонился перед ней.

Она тут же крепко ударила меня по спине. Я выпрямился.

— Петя! — вновь воскликнула она и вдруг, чего я совсем не ожидал, повисла у меня на шее.

— Озорница! — укоризненно крикнула на нее мать. — Что делаешь?

— А он сам что надо мной озорует?

— Э-эх ты бессовестная! Ведь ты уже невеста.

— Без места. А что мне стыдиться. Тебя, что ль, аль Федю?

— Пети постыдись. Что он про тебя подумать может?

— Я, мамка, от радости. Ну, здравствуй, Петя!

Она быстро обхватила меня за шею и звонко поцеловала в щеку. Поцеловала и отбежала.

Мать совсем пришла в отчаяние от такой выходки «солдата-девки». Оглянувшись по сторонам, не видел ли кто из соседей, она не укорила, а скорее удивилась:

— Это что же ты теперь наделала, дурища?

— Я ведь не укусила его? Нет? — накинулась Санька на мать. — Что ж, и поцеловать вроде нельзя? Аль он чужой?

— А если ему не по карахтеру такое твое баловство, — спросила мать, — это как?

— Что ты, что ты, тетка Арина! Мне это, ей-богу, очень по характеру. Хоть бы еще разок — и то не откажусь, — вступился я за Саньку, чувствуя ее поцелуй на щеке.

А щека горела. Может быть, и все лицо горит, но в темноте не видно.

— Ты надолго к нам? — спросила Санька.

— Только тебя заехал повидать. Завтра в город.

Санька запрыгала, как девчонка, и захлопала в ладоши. Она и в самом-то деле была еще девчонка.

— Что, что? — воскликнула она, обращаясь к матери. — Что я говорила?

— А что ты говорила?

— Обязательно, беспременно заедет к нам.

Потом уже обратилась ко мне:

— Я тебя видала на собранье.

— Вот как?

— И мамке сказала, что ты придешь, придешь. А мамка говорит…

— Что тебе мамка говорит? — строго перебила Арина.

— А то, это. Не зайдешь. Будто ты обиделся на всех нас.

— За что же я на всех вас обиделся? Особенно на тебя, Саня?

— Да вроде на Ельку.

— И на Лену я не обижаюсь. Она дома?

— Она? — помедлив, переспросила Санька. — Она… с Анной в поле. — В голосе ее послышалась обида. — Она тебе что, нужна?

Но тут вмешалась Арина. Проходя мимо нас, она полушепотом посоветовала:

— Идите в сени. Народ еще увидит. А за Елькой навстречу Белянку надо послать, чтобы скорее шла.

Белянка — самая младшая из пяти сестер.

Прозвали ее Белянкой за белые как лен волосы. Я помню эту маленькую, лет десяти, девчушку, смирную, тихую, лицом похожую на Лену. Когда я приезжал к ним, она обязательно садилась за стол напротив меня и пристально рассматривала мою забинтованную руку. Она тоже знала, что я «Елькин жених Петя». Так меня все именовали.

Но сколько ни звала мать, Белянки близко не оказалось.

Мы прошли в сени. Арина зажгла лампу, висевшую над столом на длинном крючке. Скоро Арина ушла во двор доить корову, а мы остались втроем и принялись болтать о чем попало. На улице совсем стемнело. Уютно у них в плетневых сенях, промазанных глиной. Со двора слышно, как звенят струи молока, ударяясь о стенки доенки, и доносятся редкие успокаивающие слова Арины.

— Стой, матушка, стой смирно, — ласково говорит она корове.

Было удивительно, как в полутьме Арина доила корову. Правда, корова стояла возле открытой двери, и свет от лампы проникал во двор.

Разговаривая с Федей, я то и дело посматривал на Саньку. Не такой она помнилась мне год тому назад. Тогда она была сухощава, с продолговатым лицом, длинным тонким носом, как у матери, немного угловата. А теперь пополнела, щеки налились румянцем и не так уж выдавался нос. В статную девушку выросла Санька.

— Что же ты делать будешь? — спрашиваю я ее. — Ведь ты, как говорит мать, вроде невеста. Замуж небось собираешься после своей сестры. Одеяло шьешь?

— А как же. День думаю, ночь не сплю. Одеяло давно готово. Только жениха где-то собаки гоняют. Найди мне какого-нибудь замухрышку в городе.

— У вас в селе своих много, Саня.

— В селе? А я тут и жить не буду.

— Почему? — спросил я.

— Скучно, — ответила Санька, — вот почему.

Федя мрачно проговорил:

— Врет она. Скучно… У них гармонист… Ефимка… Красавец. Он тешит…

Санька так и вскинулась:

— Не в тот огород камешком запустил. Ошибся чуток.

— Говори, не в тот… Аккурат в тот… Каждый день ходит.

— А разь ко мне он?

— К кому же окромя? — И Федя подмигнул мне.

— Сам знаешь, кому беда, кому слезы.

— Вот я тебе подразнюсь! Больно скоро ты мне прозвище придумала.

— А ты не болтай зря, комбед несуразный.

Хотя я и догадывался, для чего этот разговор затеял Федя, мне все же было неловко. Санька явно злилась.

— Опять вы взялись ругаться, родня, — упрекнул я их.