Восход - Страница 20

Свя-а-тый бо-оже,
Свя-а-тый кре-епкий,
Свя-а-тый бессмертный, поми-илу-уй на-ас.

Но почему же несут мертвеца не улицей, как всегда? И почему церковь не открыта и колокола вперебор не звонят?

Пение услышали и в сельсовете. На крыльцо вышли люди, среди них Крепкозубкин, матрос Григорий и другие.

Из окон ближайших изб высунулись головы. Люди осеняли себя крестным знамением и творили молитву. покойников — кто бы они ни были — принято уважать.

Пели два баса, тягуче, грустно. Вот к мужским голосам присоединились женские:

Помилуй на-ас.

Пока не видно, несут ли покойника гумнами второго общества или, может быть, прямо на кладбище, чтобы не платить попу за похороны. Такие случаи бывали. Вернувшись с фронта, солдаты, умирая, строго наказывали, чтобы их хоронили без попа.

Но кто же умер?

Мне вдруг почудилось, будто среди пения возникли спор, крик и, что совсем удивительно… смех!

Народ бежал к поповскому огромному саду. Бежали и мужики, больше всего женщины. Некоторые… смеялись! Чему смеялись? Иные, приостановившись и еле дыша, хватались за животы и хохотали в голос. Это вместо того, чтобы погрустить, поплакать!

Несколько старух, любительниц похорон и поминок, тоже приостановились, начали всматриваться. К ним подбежали ребятишки, что-то крикнули им и стремглав кинулись дальше. Старухи горько усмехнулись, другие сердито плюнули и пошли восвояси, не оглядываясь.

Григорий сошел с крыльца. Увидев меня, он помахал рукой по направлению к саду.

Я не любил похорон, покойников. В детстве мне с отцом много раз приходилось читать по ним псалтырь днем и ночью. Опротивели слезы — искренние и притворные, — причитания старух, толчея народа и разные пересуды. А покойнику все равно. Лежит и лежит со скрещенными руками.

Свя-а-тый бо-о-о-же…

Да это голос моего отца! Стало быть, вместо того чтобы делать у попа замер хлеба, он побежал на похороны? А где отец, там обязательно и Осип. Вот его басок. А еще говорил отец, что он не ходит в церковь, не поет на клиросе.

Пойду-ка обругаю отца за измену, за предательство при всем народе. Вон и мать моя идет. Строгая такая. Она мне поможет. А если ты, отец, дал слово, крепись…

Но что это? Сначала с шумом, гамом, свистом выметнулась орава ребятишек, за ними толпа женщин и мужчин. Затем появилась процессия с гробами. Один гроб, второй, третий… а уже дальше сквозь народ не видно сколько. Каждый гроб несли на плечах, а не на полотенцах.

Впереди певчие. Тут и мой крестный — бородатый Матвей. Он регентовал и шел задом вперед, как полагалось регенту. За ним мой отец с Осипом, кривой Сема с Чуваловым, Марья Медведкина с Зинаидой Устиной. Все тянули скорбную заупокойную. А вот кузнец Илья, рядом с ним продотрядчик Никита. Они идут сторонкой, чему-то усмехаются.

Все гробы новенькие, разных размеров. Даже детские. Поделкой гробов для продажи занимается сам отец Федор. Он хороший столяр. Даже парты для школы мастерит. Гробы и ульи своей работы он хранит в омшанике в саду, под огромной старой липой.

Издали я насчитал, кажется, десять гробов. Из них три — младенческие.

За гробами — несколько подвод. На передней Фома Трусов — мужик смешливый. Стало быть, подводчики не повезли все-таки рожь на станцию, не послушались приказа Григория, а вот везут… Что же они все-таки везут? На каждой телеге ульи. А что в них?

— Здόрово? — Ко мне подбежал Никита и указал в сторону процессии.

— Что же здорового. Наоборот, очень печально.

Процессия уже подошла к сельсовету, и гробы бережно опустили на землю возле крыльца.

— Илья, Илья! — окликнул я кузнеца, помогавшего снимать ульи с телег. Ульи, видимо, были тяжелые.

— Леткой вверх, не опрокинь! — кричал кто-то.

— Пчелки разлетятся, — беспокоилась Марья Медведкина.

Но никаких пчелок не вилось над ульями. В них, наверно, был только мед. Ульи поставили в один ряд.

— Илья, — едва пробравшись сквозь толпу, вновь окликнул я кузнеца, — что это? Покойники?

— Они, — твердо ответил Илья.

— Хоронить?

— Земле предать.

— Ну, а ульи с чем? — недоумевал я.

— С медом они, Петр Иваныч, — ухмыльнулся кузнец. — Хочешь — медом получишь, хочешь — на поминки придешь, сыту будешь хлебать.

Когда гробы поставили в два ряда, а ульи сзади, Григорий-матрос встал на крыльце и поднял руку.

— Граждане прихожане, тише! Пока нет пастыря, отца Федора, пока он пьет чай с булками и вареньем, я сам проповедь скажу. Дело нехитрое. Вот тут, видите, дюжина покойников. Поклонимся им.

Он снял фуражку и поклонился.

— Да будет страдальцам тишина, мир, а земля пухом!

Легкий смешок пробежал по толпе, но лицо у Григория печальное. Он повысил голос.

— Только мы мертвецов хоронить не будем. Пущай поживут. И дадут жизнь многим. В том числе и вам, беднеющий класс деревни!

Он подумал, что-то соображая, потом обвел всех прищуренным взглядом, тряхнул курчавой головой и спросил:

— А не желательно ли вам, граждане, может, в последний раз посмотреть на лица… угробленных?

— Желательно!

Григорий обвел глазами толпу.

— Илья, Фома, Чувалов, снимите крышки! Пусть православный народ воочию увидит, как орудует гидра контрреволюции. Она грозит схватить нас за горло костлявой рукой голода. Открывай, Илья.

Кузнец быстро снял крышку.

— Христос воскресе! — воскликнул он.

Второй гроб открыл Фома.

— Воистину! — воскликнул он.

— Встань, Лазарь, ходи! — Это уже мой отец произнес. Он-то знает Святое писание.