Восход - Страница 2

— Куда же я его засунула? Уж не украл ли кто?

Вижу, мучается мать, даже на лавку с горя села. Думает, вспоминает. Ну, я ей намеком и подсказал: «Сон я видел, мать, будто в твоем платке Марья на свадьбе гуляла». — «Ах, окаянщина, а я — то, дура, и забыла. Ну, пущай ее». И надела старый. На этот случай я тогда басню сочинил, прочитал ей, и она смеялась.

— И сейчас смешно, — сказала мать, входя с горшком молока.

— А ты подслушала?

— Эх, озорник, рассказал… Нате, ешьте. Не скислось ли. Жара вон какая на улице. В погребе и то тепло.

На улице, правда, палила жара. Давно не было дождей. Когда ехали со станции, мы видели, что уже начала желтеть рожь. Стебли были маленькие, а зерна едва наливались и ссыхались. Сердце сжималось при виде таких загонов, особенно плохо унавоженных и вспаханных. Ведь на урожай-то вся надежда. Ленин писал и говорил, что перебиться бы, перетерпеть месяца два только до урожая.

После завтрака мы с Никитой вышли на улицу. Решили сходить к кузнецу Илье, председателю недавно организованной ячейки. Нужно повидаться с ним, поговорить.

Небольшая кузница Ильи, доставшаяся ему от отца, была очень ветхая. Стояла она, притулившись на берегу огромного пруда. Пруд был старый, но глубокий. На этом месте раньше был ров. Возле плотины, по рассказам пожилых людей, он был такой глубокий, что в воде могла скрыться наша церковь вместе с колокольней.

От пруда, на дне которого бьют ключи, берет начало одна из тех извилистых безыменных речушек, которые, ширясь, уходят вдаль по окраинам сел и деревень, протекают мимо городов и неведомо где вливаются в большую реку.

Мы идем вдоль пруда, протянувшегося мимо огородов. Справа — зеленые конопляники, картофель, кое-где капуста и тщательно огороженные высокой полынью или хворостом небольшие грядки огурцов.

Людей почти нигде не видно. В такую жару им и делать нечего. В полях, кроме прополки проса, никакой работы нет. Сенокос еще не начинался. В пруду купались подростки, отчаянно ныряя, да на подмостках женщины полоскали белье, звонко хлопая вальками. Завидев нас, некоторые здоровались, а иные совсем не обращали внимания. И нам ни к чему. О чем с ними языки чесать? Да, пожалуй, иная так обрежет ни за что ни про что — и не найдешься, как ей ответить. Женщины в нашем селе на язык жгучие. Лучше не связываться.

— Что, Никита, не искупаться нам?

— Не мешало бы. Но где тут?

— Да в любом месте.

— Но я… без трусов.

— Что? — не понял я.

Он засмеялся и объяснил мне, что такое «трусы». Я никогда их не видел, и меня разобрал смех.

— Стало быть, они, эти трусы, до колен?

— Почти до колен.

— И в них лезть в воду? — удивился я.

— Конечно. Без них неудобно и от женщин стыдно.

— Ну, брат, дела! Да если ты покажешься в этих самых трусах да полезешь в речку, все село засмеет. Как же, скажут: «Вот чудак, в подштанниках купался». Не-ет… А вон, гляди! Видишь, мужик полез в речку? И где? Возле самых подмостков, почти вальком до него можно достать. И ничего. Никто на него не смотрит.

— Ах, простота, — в изумлении прошептал Никита. — В Неве он не рискнул бы так искупаться.

Между тем мужик с окладистой бородой бросился в воду, окунулся и поплыл.

Мы тихо приближались к одному из подмостков, любуясь, как ловко плывет человек все дальше и дальше, на середину пруда.

— Хорошо плавает, — сказал Никита и остановился.

Мы стояли недалеко от подмостка, на котором спиной к нам полоскала белье женщина. Работала она сосредоточенно, неторопливо. То окунала белье в воду, то, вынув его, бросала на доску и била тяжелым дубовым вальком. Брызги летели во все стороны стремительно. Пронизанные лучами солнца, они походили на искры, только разноцветные. Там, где они взлетали особенно высоко, сияли маленькие радуги. На момент вспыхивая, они тут же гасли.

— Красиво, Никита, правда?

— Что красиво? Человек плывет?

— Не-ет. Женщина радуги выбивает. И сама вся в радугах, как букет.

Он присмотрелся. Женщина вновь вынула мокрое белье, с которого текли ручьи, бросила на доски и ударила вальком.

— Ох, черт возьми! — воскликнул Никита.

Женщина, услышав нас, подняла валек, да так и не опуская его, повернулась к нам.

У меня захолонуло сердце, а лицо обдало жаром. Она же, увидев меня, выронила валек, который тут же упал в воду. Но вода была стоячей, и валек покоился на месте.

На меня смотрели такие знакомые глаза, что я не смог ничего сказать, не мог двинуться с места. Хотелось или провалиться сквозь землю, или по-детски спрятаться в рядом стоявшую коноплю.

— Здравствуй, Настя! Бог помочь!

— Спасибо, — тихо и нескоро ответила она, вытирая руки о фартук.

И вот мы стоим друг перед другом и не находим больше слов. Молниеносно пронеслось в голове все связанное с ней, Настей. И как учились в школе вместе, как играли вместе, делились счастьем и малыми невзгодами, бегали по лугу, играли в прятки, в игру «догони, поймай». И обязательно я ее ловил, опережая других. А потом ходили по улице рука об руку. А наедине клялись любить друг друга до гроба. Обязательно до гроба! Когда меня наняли стадо пасти, а мне стыдно было быть пастухом, я считал Настю навеки потерянной, но она была все такой же ласковой со мной.

Потом я ушел в город. Поступил в трактир «шестеркой». Из трактира посылал ей письма с неизменными клятвами любить до гроба, и она отвечала мне.

В письмах я обещался разбогатеть, приехать в деревню, отстроить избу и жениться на Насте. Я писал ей еще о том, что в городе поступлю в магазин, буду старшим приказчиком.