Восход - Страница 14

Входя в избу, объявил Никите:

— Пропала наша старушка.

— Придет, — успокоил Никита. — Что ты мне сказать хотел?

— Мой совет: не подходи к мужицким амбарам. Имей дело только с комитетом. Ни в какие споры с мужиками не входи. Этим будут заниматься комитетчики. Ты — приезжий, рабочий, береги свой авторитет. Беседуй, разъясняй, просвещай. Ссоры будут — не вступайся. Это я могу делать. Меня знают, и я их знаю. А тебя могут провести и обмануть. Хуже того, натравят бедноту или подкулачников. Помни, что ты здесь не просто рабочий Русанов, а представитель рабочих. В твоем лице будут уважать рабочих.

— В обысках участия не принимать?

— Ни в коем случае. Иначе все будут валить на тебя и на рабочих вообще. Вот если сдадут комитетчики, тут действуй смело.

— Хорошо.

— Еще вот что, Никита. Ты не обижаешься, что тебе такие наказы даю? Ведь я деревню-то знаю лучше тебя.

— Правильно.

— Ты пьющий?

— Выпиваю.

— Я и сам выпиваю. Спрашиваю вот почему. Некоторые продотрядчики проваливались на этом. Кулак первым делом пробует споить, а потом подкупить. И все это обнародовать. И будет кричать: «Вот они, продотрядчики, пьяницы, грабители!»

— На такое не пойду, — твердо сказал Никита. — Меня не споят и не подкупят.

— Не пей ни с кем, даже с комитетчиками. Илья или Гришка иногда любят закладывать. Но они свои. А если кулак узнает твою слабость, он обязательно повернет ее в свою пользу. Не сам, а через людей. И не заметишь, как попадешь в сети. Рухнет вся твоя работа.

Лампа почти догорала. В избе полумрак. Вероятно, только у нас и был огонь. Керосин в лавку завозили все реже и реже. Появились коптилки. У нас мать уже держала такую в запасе. Наконец лампа мигнула и погасла.

— Вот и все, — сказал я. — Но где-то должны быть свечи.

Свечки, вернее огарки, отец всегда складывал за образа. Поискав, я извлек из-за иконы три огарка. Зажгли один. Изба оказалась в полумраке. Вдруг кто-то тихо постучал в окно. Мы вздрогнули. «Кто бы? — подумал я. — Мать не постучит».

Стук повторился. Я подошел. На меня сквозь стекло смотрело чье-то лицо.

«Мужчина или женщина? Выйти или нет?»

Охватила робость. Снова глянул и явственно увидел, что человек машет рукой, указывая на крыльцо.

— Сиди, Никита, я один пойду.

— А я только в сени.

Изба наша стояла не вдоль улицы, а поперек. Окна выходили в переулок. Открыв дверь в сени, я спросил:

— Кто там?

— Отвори, — послышался женский и как будто знакомый голос.

— Ты кто? — шепотом спросил я.

— Не узнал? Пусти в избу, скажу что-то.

При тусклом свете женщина хотела снять платок, но, увидев Никиту, снова закрылась.

— Кто это у тебя? — спросила она.

Только сейчас я узнал ее.

— Свой, свой, Настя. Садись.

Она сняла платок и села. Потом быстро встала и погасила свечку.

— Что ты, Настя?

— Сидят два дурака при огне. Во-он вас откуда видно, с той стороны.

— Это верно, мы дураки. А ты что?

— А то. Ты о чем наказывал?

— Макарка?

— Макарка-то — черт с ним! Он тоже заявился. Дело хуже. Вы ведь завтра наметили к амбарам двинуться?

— Что такое? — удивился я.

— А такое. Думаешь, они не знают?

— Кто они?

— Чего притворяешься, Петя! Секрет на весь свет. Слушай да молчи. Как стемнело, пришел Макарка, и они с отцом о чем-то шепчутся… Я ведь на собрании тоже была. Вам-то не слышно, вы речи говорили, а в народе среди кой-кого идут другие речи: «Хлеб, слышь, выгребать завтра начнут. Сперва у кулаков, а там у других». Слушай. Вот наш-то, свекор мой, как вернулся с собрания, отвел дочь свою Катьку в ту избу и шепчет ей что-то. Мне ни слова. Из веры вроде я вышла. А только у меня свои уши. Слышу: «Беги зови. Как стемнеет, чтоб тут был!» Я все поняла и вышла из избы, к мамке пошла. А Катька — межой на гумна да оттуда в степь.

— Ты быстрее, Настя.

— Не умею я быстрее. Эх, любовь ты чертова! — вдруг заключила она невесть для чего. — Дура я, дура. Теперьча поумнела, да, видать, поздно.

Она замолчала, видимо, что-то вспоминая, потом сразу бухнула:

— Два воза ржи отвезли они с Макаркой. Сейчас третий насыпают. Сама подглядела из конопляника.

— Куда отвезли? — холодея, спросил я.

— На гумно, в большую ригу. И туда я пробралась — и чуть не попалась. Убили бы.

— Что у них в риге?

— Овсяная мякина. Они ее разгребли — и в середину, в мякину, рожь. Вот и ищи-свищи! Кто догадается? Ну, я пойду. Гляди, не выдавай. А свечку не жгите. Пойду. В мякине рожь-то. Будет что — опять прибегу.

— Спасибо, Настя.

Она прошла задней дверью со двора, потом конопляником. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока Настя не скрылась во тьме.

— Это кто? — спросил Никита.

Я ему кратко рассказал все.

Это она белье полоскала на реке?

— Она. Там-то мы с ней и договорились. Муж ее, Макарка, и другие дезертиры скрываются в овраге, в протоке.

— Какая она молодчина! — восхитился Никита. — А что она про «чертову любовь» сказала?

— Понимай как хочешь. Вроде раскаивается. Девки — они такие: смолоду любит одного, а выйдет за другого, потом кается. Так и тут.

Быстро вошла мать, тревожным голосом окликнула:

— Вы тут?

— Сидим ждем тебя. Ты где пропала?

— Двенадцать, — сказала мать шепотом.

— Что двенадцать?

— Сама насчитала. Вот дьяволы! Вышла в сени, оттуда во двор. Гляжу, у Лобача во дворе фонарь мельтешит. Думаю: что бы это ему там, полунощнику, с фонарем? И голоса. Ну, я не утерпела. Через дверь на огород, а с огорода в промежуток между нашим плетнем и прошла. Да чуть в канаву с водой не ухнула. Притаилась. Гляжу. Батюшки, а там, во дворе, где чуток посуше, бугор навоза, с другой стороны земля. Соломы вязанка да обмолотки… Что за чудо? И смекнула. Яма, вроде могилы. Устелили обмолотками и давай в нее один мешок за другим! Двенадцать насчитала. И ушла. Небось еще будут.